Подруги обсуждают мировые проблемы
Вадим был спокоен, выдержан да и просто умён. Поэтому вспышки Лениных эмоций проходили как бы сквозь него. В отношениях с женщинами он вообще опирался больше на собственные чувства и планы, чем на их «неконтролируемые эмоции». Наверное, ни одна женщина не способна была оскорбить его: он заведомо считал себя выше. («Мечтаем ли мы отомстить попавшим на нас морским брызгам? Нет. Для москита же это – нечто крупное», – Вивекананда, индийский мудрец.) Точно так же считал себя выше всех «медицински не просвещённых» людей Коля. У многих людей есть свой пьедестал, свое основание презирать часть окружающих... Кстати, пьедестал может быть и смешным – вот таким, например:
Здесь остановки нет, а мне пожалуйста:
Шофёр автобуса – мой лучший друг.
Каждый может найти, чем ему «персонально» гордиться, – было бы желание.
…Уже к следующей среде Лена с Вадимом помирились. Но после занятия не стали искушать судьбу: Вадим присоединился к компании, направлявшейся к метро, а Лена, нарочито другим путём, повезла к себе Аллу.
Алла работала в «техническом бюро» (достаточно закрытом предприятии, связанном с Космосом) вместе с Вадимом и Михаилом. Встречались Лена и Алла обычно на занятиях по подготовке к полёту и на «спецкурсах» Вадима, но иногда удавалось побывать друг у друга в гостях. Лена старалась научиться у новой приятельницы светской сдержанности. Алла «расслаблялась» только с близкими друзьями – тут могла и выругаться, и быть упрямой, даже вздорной. С посторонними же людьми или, во всяком случае, не близкими ей по духу – сама вежливость, мягкость, пушистость. Лена, от природы излишне эмоциональная и нетерпимая, не раз получала от Аллы мудрые советы – типа: «Ты согласись, но сделай по-своему, пусть потом он возмущается, а не ты». Ну не мудро ли?..
– Мы с тобой так давно не общались без посредства телефона, что я буду задавать вопрос за вопросом, о самом главном, ладно? – спрашивает Алла, расположившись в своем любимом кресле напротив окна, за которым виден балкон и хорошо освещённый уличным фонарём зимний парк.
Лена забралась с ногами на тахту, сбросив восточные узорчатые тапочки, – устроилась так, чтобы можно было дотянуться до чая и сладостей на расписном столике под хохлому.
– Ладно. А потом я. Или даже наоборот?
– Нет уж! Вечно ты отбираешь у меня инициативу. Первый вопрос: как у тебя с Вадимом?
Лена усмехается:
– Мне хочется сказать: какой Вадим? нет никакого Вадима! Есть только его улыбка в воздухе. Помнишь, в «Алисе»: кот исчез – осталась только его улыбка... Есть разговоры с ним, есть его стихи, а сам Вадим? Если бы не было со мной Нины, Игоря, Стасика, я бы, пожалуй, совсем отказалась от встреч с Вадимом: не удержалась бы однажды от возмущения его равнодушием к моим заботам.
– Нина часто у тебя бывает?
– Ну… раз в месяц обязательно. Чаще всего вместе с сынишкой и мужем. Стасик обожает мои «космические сказки» – о сверхцивилизациях, о детской гениальности, об огне, что горит внутри нас… А Игорь Владимирович воспринимает меня как маленькую слабую девочку и подставляет плечо, не размышляя, обязан он это делать или нет. Часто возит меня с работы. Попроси я об этом Вадима… – даже смешно. Он принципиально не желает быть для кого-то опорой.
– Разве у Вадима есть машина?
– Увы, есть. Но он предпочитает, чтобы друзья об этом не знали.
– Странный у нас наставник-философ! Я привыкла считать людей, увлечённых восточной философией, высоко нравственными.
– Увлекаются всякие. Чаще человек приспосабливает философию к себе, чем себя к философии. Сам Вадим, кстати, считает, что уже идет по труднейшей из троп, ведущей к высотам духа. У него даже такое стихотворение есть:
Восхожденье – мучительно праведный путь.
Невозможно, по острому лезвию идя,
Хоть случайно – с дороги свернуть,
Невозможно – отвлечься, отречься,
Спокойно вздохнуть,
Став на путь восхожденья,
Мучительно праведный путь.
Оно меня часто путает, это стихотворение. Думаю: может быть, я чего-то не вижу? Может быть, он обладает великой душой, а мы, мещане, этого не понимаем?
– А по-моему, мы этого не понимаем, когда речь идет об Игоре. Вот уж кто обладает великой душой!
– Согласна. Любит чужого ребёнка, как своего. Ни слова упрёка, обиды, ревности. Конечно, отец Стасика погиб фактически юным, не дожив и до 30-ти, – какие уж тут обиды на него?.. И всё-таки Игорь – просто сокровище!
– Да, я помню: Игорь был другом твоего погибшего брата. А Нина и вообще твоя родственница: ее сын – твой племянник.
– Всё так. Но сейчас большинство и на родственников-то предпочитает не тратить времени...
– Перечитала воспоминания о Лермонтове?.. Ну и как?
– Квинтэссенция вранья – наш любимый Иван Сергеевич Тургенев: никогда в жизни он Лермонтова не видал, сочинил всё, прочитав его стихотворение «1-е января». Другой выдумщик – Боденштедт: описывает якобы внешность Лермонтова, а на самом деле – Печорина, лермонтовскими словами. Непонятно, зачем серьезные люди помещают это в сборниках «воспоминаний современников». Место таких «воспоминаний» – в приложениях к книге, под названием: «Легенды и вымыслы».
Удивил своей прозорливостью Вяземский-старший, поэт. Они ведь оба писали о Лермонтове: отец, Пётр Андреевич, и сын, Павел. Так вот, я помнила, что Лермонтова Пётр Андреевич недооценивал, и потому не ждала от него особых открытий. И вдруг!.. Я тебе сейчас прочитаю... Вот: «По случаю дуэли Лермонтова князь Александр Николаевич Голицын рассказывал мне, что при Екатерине была дуэль между князем Голицыным и Шепелевым. Голицын был убит, и не совсем правильно, по крайней мере так в городе говорили, и обвиняли Шепелева. Говорили также, что Потёмкин не любил Голицына и принимал какое-то участие в этом поединке».
Вот тебе осторожное, но абсолютно точное суждение дипломата «по случаю дуэли Лермонтова». Лермонтов «был убит», как и Голицын, «не совсем правильно». И дело не только во втором дуэлянте, но и в стоявшей за ним всесильной личности. Так сразу, в 1841 году, Вяземский понял всю правду об убийстве Лермонтова. Всю ту правду, к которой потомки заново прорывались много-много лет. Ведь одно дело – признание косвенной вины царя, и совсем другое – точное описание механизма дуэли-убийства с помощью исторической параллели.
– То есть твой вывод полностью совпал с этой полушифрованной записью?
– Да это, собственно, и не мой вывод: в том, что Николай Первый причастен к убийству Лермонтова, всегда были убеждены многие – и наши современники, и современники Лермонтова. Вот суждение Огарёва: «Во всех случаях...» – он имеет в виду Рылеева, Пушкина и Лермонтова – «Во всех случаях казнь идет из одних рук, из рук самодержавия. Те же крысы выпущены тем же капралом на съедение всего, имеющего звучный голос, потому что самобытно звучный голос в казарме не прощается». Но считается, что подобные высказывания – всего лишь обобщение, а то и натяжка, «вульгаризация». И убеждение в непосредственной виновности «капрала» расплывается, уходит от внимания за массой неумных или фальшивых свидетельств. И получается: вроде бы есть это убеждение, а вроде бы его и нет, потому что «наравне с ним» есть и другие убеждения. И потому болит у меня сердце за Лермонтова: такой массой сплетен и фальшивок окутали память о нем «подонки общества», что свет правды им удалось-таки приглушить, завесить какой-то серой пеленой и от современников, и от потомков.
Ведь нет такой чуши, которую бы не взвалили на голову Лермонтова, – от уверений во внешнем уродстве (как будто не существует его портретов!) до уверений во вздорности, зазнайстве и прочей чепухе, никакого отношения к нему не имеющей. Это был воистину светлый человек, по уму, таланту и нравственным качествам на голову выше множества окружавших его хлыщей и карьеристов, – и они ему этого не простили: не простили превосходства над собой, даже через десятилетия. Кстати, как раз Вяземский-сын, сочинивший фантастическую историю о любви Лермонтова к француженке Оммер дэ Гелль, в психологической его характеристике абсолютно точен. И недаром: он ведь лично знал Лермонтова. И был умён, как и отец. Хотя и не был талантлив художнически: всё пытался создать пародию на сочинения о крепостнической России с ее «ужасами» – и ничего у него не получилось из этой затеи: бред какой-то.
– Подожди о Вяземском. Ты считаешь, Лермонтов – светлый человек? А у меня от чтения массы воспоминаний о нем сложилось впечатление, что он был злым, порой и беспощадным, даже с друзьями.
– Господи!.. Согласись, что любой факт, чтобы его осветить правильно, надо понять. А чтобы понять, надо настроиться в унисон с эпохой. Кто чувствует свою эпоху сердцем? Разве каждый встречный? Как легко было бы тогда жить: все люди вместе шли бы к одной большой цели... Вот тебе два свидетеля: Аким Шан-Гирей, находившийся рядом с Лермонтовым многие годы, и Герцен, вообще с Лермонтовым ни разу не говоривший. И кто понимает Лермонтова лучше? Послушать Шан-Гирея – неизвестно, кто же написал «Демона», настолько спокоен и доволен жизнью был, по его уверениям, Мишель. И ведь уверяет нас в этом хороший, умный человек! Чего же ты хочешь от «нехороших» и неумных?
– Вот как... Если бы не ты, я бы так и осталась на всю жизнь с убеждением, что Лермонтов был злой, – именно благодаря сборникам воспоминаний, в которых негатив перевешивает. А главное, чёрт возьми, негатив лучше запоминается!
– Кроме того, мы всё время хотим понять: за что же всё-таки его убили? Наш ум справедливо не мирится с шутками над Мартыновым как причиной убийства. Они причиной и не были – нам навязали их как «причину» враги Лермонтова. А в результате мы начали подозревать: может, он действительно в жизни был злодей? Слушать надо Пушкина: «Гений и злодейство – две вещи несовместные»!.. Нет, ты подумай: убить за то, что любил смеяться! Ну, посмейся и ты. Ну, изобрази и ты его в самом нелепом виде. При чём тут пистолет, смертельная ненависть, наглое враньё даже и после его гибели?
– Не трать так много душевных сил: ведь всё это было очень давно, и от наших переживаний прошлое не изменится. Думать надо о настоящем и о будущем.
– Зайчик мой, через прошлое! Лишь вновь и вновь осмысляя историю – и не только умом, а и сердцем, – можно строить настоящее и будущее. Я вот благодаря Лермонтову, благодаря новому осмыслению его судьбы, стала попросту умнее: он добавил в мою душу что-то... что-то вроде еще одного огонька внутри меня. И огонек этот помогает мне лучше понимать всё вокруг. К тому же все-таки сохранилось немало хороших, объективных воспоминаний. Например, критик Александр Дружинин собрал на Кавказе воспоминания однополчан Лермонтова, свидетельствующие о том, что во всех полках, где он служил, его любили. А письмо Евдокии Ростопчиной к Александру Дюма опровергает домыслы о нем как о человеке угрюмом, мрачном даже в светском обществе (выдумка Ивана Тургенева!). Или вот воспоминания Константина Мамацева – Мамацашвили, грузина на русской военной службе… сейчас я тебе прочту: «Лермонтов в 1840-м году был не более 25-ти лет; среднего роста, со смугловатым лицом и большими карими глазами… И как он был хорош в красной шёлковой рубашке с косым расстёгнутым воротом!» Это и о росте (кое-кому нравится выдумывать, что он был маленьким), и о якобы его «некрасивости». Ну и так далее. Объективных воспоминаний много, но журналистам и авторам «биографических фильмов» нравится выискивать именно негатив… Ладно, я вижу, ты от меня устала.
– Да нет, я не от тебя.
– Прости, телефон... Слушаю Вас.
– Привет! – слабый голос Маши с другого конца Москвы. – Ты завтра будешь на работе? Пётр Васильевич просил всех быть: он едет в больницу к директору – вдруг у главного будут какие-то вопросы.
– А что с директором?
– Что-то с печенью, приступ.
– Ага, началась-таки расплата за его дела-делишки.
– Перестань, он в больнице, и желать ему плохого – грех.
– А я и не желаю ему плохого. Наоборот, желаю полного выздоровления, в частности от патологической ненависти к людям.
– Я тебе уже не раз говорила, что насчёт его «дел-делишек» ты всё выдумываешь: художественные фантазии. – Голос Марии Николаевны становится чётким и строгим. – Вполне возможно, что ненависть к людям – твоя черта, а не его.
Чувствуя, как на нее накатывает волна гнева и глядя в ясные глаза Аллы, следящие за ней, Лена отвечает в Аллином стиле – демонстративно ласковым голосом:
– Хорошо, Машунчик, я подумаю над твоей версией моего конфликта с директором. Я буду завтра. До свидания.
– Мало он всем вам крови выпил, что ты еще желаешь ему чего-то хорошего! – говорит между тем ясноглазая мадонна. Выражение ее глаз на сей раз обмануло Лену: в них была ясность того же гнева, что и в ней самой.
– Самое интересное, что он и из Маши уже успел немало крови выпить. Он ведь это делает со всеми – специально чтобы сломать, чтобы вокруг были одни рабы. И вот в ком есть рабская кровь, те смиряются. В Маше, значит, есть: с некоторых пор она сознательно заняла позицию раба. Хоть голову ей руби, она не возмутится, раз он – начальник. Зато повышенно строптива стала с равными и подчинёнными.
– Не понимаю всё-таки: зачем, если он и над ней издевается?
– А она считает так: поиздевается-поиздевается да и перестанет. А то, что он – враг всех порядочных людей, враг прогресса в издательстве, прогресса в государстве, ее не интересует. Ведь кроме воплей «Давай, давай!.. Эх, дубинушка, ухнем!», от него ничего не исходит: издательство организационно и технически – на уровне прошлого века... А-а, хватит! Не могу больше о нем! Тоже ведь срываюсь из-за него, и еще более преступно, чем Мария, – на родных, близких людях. Вот и Вадима отругала ни за что, ни про что. Давай лучше о тебе. Как твой Семён Ильич?
– Никак. Я с ним больше не встречаюсь, – эпически спокойно произносит Алла, хотя речь идет о человеке, за которого она собиралась выйти замуж, с которым связана лет пять.
– Почему?
– Он скуп.
– Как? – ты же сама рассказывала, что он обожает делать дорогие подарки к праздникам.
– Он скуп душевно… Подумаешь, подарки к праздникам! – весело блестит глазами Алла. – Любимая женщина – сама по себе праздник. А праздник требует расходов. Начнешь экономить – никакого праздника не получится, будут всё те же будни.
– Смотри-ка... может, ты и права. А я ведь всегда считала, что любовь – это равенство. И никогда не позволяла расходов на себя.
– Во-от! Потому ты и стала резкой – от излишней самостоятельности. Женщина – это сла-абость, лёгкие капри-изы, любовь к по-да-аркам... – Алла смеется, похожая сейчас на кого угодно, только не на бортинженера, к тому же военного. – Бескоры-ыстная любовь к подаркам, я бы так сказала.
– Молоде-ец... Но я уже не перевоспитаюсь.
– Так вот, подарки он делает по расчёту, – резко меняет тон Алла. – Покупает меня – мое внимание, мою душу. Мы ведь привыкли платить за добро самой дорогой ценой – своей любовью. И развелось не так уж мало трезво мыслящих людей, которые отлично понимают, как много можно получить за флакон французских духов. Вот и он такой. Но при этом феноменально скуп душевно. В радости он со мной. А вот в беде, в бытовых хлопотах, в любом случае, когда мне нужна его помощь, – его нет. Он уж лучше преподнесёт лишний флакон «Шанели» под загадочным номером, чем возьмёт на себя чьи-то душевные или бытовые невзгоды. Тем более – у меня пожилые родители. Даже если сейчас особых забот нет, можно их вообразить на будущее. И он на всякий случай заранее от всего отстраняется.
– Всё ясно. Картина в принципе та же, что и с Вадимом, – грустно подводит итог Лена. – Он готов ежедневно звонить, без конца разговаривать, а когда я однажды попросила его помочь с покупкой новой техники для дома, он поморщился: «Для таких дел найди себе кого-нибудь другого. Я не по этой части».
– Удивляюсь, как ты его терпишь.
– Аллочка, побойся Бога: я терплю полгода, а ты сама – пять лет. – Обе смеются. – И потом, Вадим, если отвлечься от его отношения ко мне, – настоящая жемчужина. Я не хочу его терять. Пусть останется другом, редким праздником. Пусть будет улыбка без кота: это ведь лучше, чем кот без улыбки!..
Заканчивается их разговор уже привычным для них спором – о религии. Рассматривая альбом Рериха, Алла задумчиво изрекает:
– Я люблю иногда заходить в церковь. Особенно – когда там поют. Но совершенно себе не представляю, чтобы я пошла к священнику исповедоваться.
– Не веришь в таинство исповеди? Или в святость принимающего исповедь?
– Дело даже не в этом. Мне не нужны посредники в общении с Богом, вот и всё. Я готова помогать любой церкви, для того чтобы она сияла красотой и снаружи, и внутри; готова с уважением относиться ко всем служителям Церкви – пусть они существуют, пусть помогают страждущим, это прекрасно. Но мне лично они не нужны, и ничего с этим не поделаешь. К тому же я не могу забыть о Джордано Бруно и Галилее, о множестве людей, сожжённых на кострах за «ересь»; причём большинство из них – красивые молодые женщины, не дававшие покоя то ли женоненавистникам-монахам, то ли их некрасивым соседкам.
Лене удалось наконец вклиниться в ее гневный монолог:
– Аллочка, побойся Бога! – всё это не имеет никакого отношения к православной Церкви!
– Да и она не намного лучше, – заявляет Алла. – Достаточно вспомнить об издевательствах над протопопом Аввакумом, над боярыней Морозовой, над «народными актёрами» – скоморохами, которых царь-батюшка Алексей Михайлович повелел бить батогами, чтоб не мешали православным молиться в тишине и благости... Вот за подобные деяния и расплачивалась Церковь в двадцатом веке. Дальше бы не грешить – не проявлять жестокость, нетерпимость, готовность объявить еретиком всякого, кто посмел в чём-либо не согласиться с «официальной» Церковью!
– Всё так, Алла. Но не забудь и положительные стороны: борьба Церкви за единство народа; церковная политика мирного сосуществования традиционных религий; сохранение древней культуры; проповедь добра, милосердия, хоть это порой и расходится с «практикой».
– Это конечно. Могу даже добавить к твоему перечню положительного: восстановление соборов, памятников русским воинам на Бородинском поле да и многое другое. Но всё равно я против моды на религию. Мода должна быть – на знания, на способность думать самому, без всяких ограничений. А этой «моды» Церковь никогда никому не позволяла. Вспомни призыв того же Рериха: «Не верьте, но знайте»! Уже за одно это, не вдумываясь в смысл, церковники готовы предать его анафеме, несмотря на все его заслуги перед страной, перед искусством, перед человечеством наконец!
Вместо согласия или возражения Лена рассмеялась:
– Я знаю даже и не церковника, готового на это… И всё-таки я считаю: без религии нельзя. «Высоколобых» спасает от бездуховности философия, народ – религия. Да и что такое религия, как не та же философия, только изложенная в живых образах, притчах, картинках? Точку в этом вопросе задолго до нас с тобой поставил Дмитрий Веневитинов: «Для простого народа – религия, для образованных, просвещённых людей – философия». Лексически, может быть, передаю не точно, но за смысл ручаюсь. Не всякий способен читать Платона или Рериха, а библейские притчи – всякий. И замечательно! И пусть читают!
– Молодец! – рассмеялась и Алла. – Ты нередко сдаешься, еще и не начав мыслить, под напором моей «холодной логики». А холодной логике надо что противопоставить? Горячее сердце. Тогда и победишь... Ладно, собирайся, – переходит на ворчливый тон Алла. – Ты обещала всегда меня провожать.
– Собираюсь, куда от тебя денешься: ты – слабая и капризная дама, тебя обязательно надо провожать. А я и сама могу дойти тем же путём обратно.
Обе смеются: тема для них привычная.
– Кстати, я тут обнаружила интересную для тебя параллель, – уже надев голубую дублёнку и дожидаясь Лену, сообщает Алла. – Поразительное сходство детства Петра Первого и Лермонтова: деревня, полная свобода, участие в мальчишеских баталиях в качестве предводителей…
– Да я давно говорю: царём надо было избрать не Николая Первого, а Лермонтова! – смеется Лена. – И кругозор куда шире, и государственный ум, и любовь к родине, а не к собственной власти, и сила воли... Да что там говорить, – грустно заканчивает она, – везло нам с царями весьма редко.
– Ты вот на что обрати внимание: оба росли без отцов, и это не мешало им вырасти настоящими мужчинами. Почему сейчас не так?
– Да потому, что их не дёргали постоянно: туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя... Любить мальчишек надо скромно, стараясь оставаться в стороне, тогда и может вырасти мужчина. На свободе. Как дерево, вокруг которого – простор. А не ограда из любящих сердец и рук.
– Да, да, да... И девчонок тоже, и им нужен душевный простор…
Они выходят, вполне довольные проведённым вечером, досконально обсудив всё, что их заботит и интересует. Можно жить дальше, чувствуя душевную опору друг в друге.
Проводив Аллу, Лена направилась было домой, но передумала – свернула в сторону, чтобы пройтись по уютным тропинкам среди деревьев и сугробов.
Ночь, ночное небо – тайна, вызывающая душевный трепет. Ярко сияют четыре звёздочки, далеко друг от друга, но все почему-то на одной стороне неба. Как точно передано в одном русском романе впечатление от зовущего, но отнюдь не спокойного сияния звёзд: «...вверху, в чёрной пустыне, звёзды горели острым алмазным огнём».
Медленно идя по утоптанным тёмным дорожкам среди голубых сугробов, Лена припоминает, как эти же дорожки, сугробы, деревья выглядели в морозный солнечный день, когда всё вокруг сверкало в лучах золотого света. Этот тихий, печальный и таинственный мир был тогда звонким, праздничным, снег на деревьях выглядел как белая кисея, унизанная жемчугом, а вот на этой еловой лапе весело качался бельчонок. Оттолкнувшись и рассыпав за собой груду невесомого снега, он стрелой полетел на серебряную веточку тополя; только она изготовилась хрустнуть под ним – а он уже на соседнем тополе; вверх – вниз – дальше – выше – ниже – и исчез из глаз... В его бесшабашной удали был восторг, счастье жить, наслаждение собственным движением, собственной храбростью.
А вот здесь однажды, когда стали сгущаться сизые зимние сумерки, устроили место встречи вороны. Долго и нервно переговаривались, кружили над деревьями, планировали над неведомой целью – присматривались. Возникало ощущение надвигающейся угрозы, и в то же время была величавая красота в этом тревожном пейзаже, включая и столь прозаичных обычно ворон.
Узоры русской зимы – как смена выражений на суровом, красивом, мужественном лице... Разве можно кукситься, видя стойкость деревьев, так любящих летнее тепло и так терпеливо ждущих его? Разве можно жаловаться на мелкие неурядицы, видя восторг бельчонка, теряющего голову от счастья среди великолепия зимней природы? Неужели бельчонок, с нежным тельцем меньше собственного хвоста, ничем не защищённый от тысячи несчастий, обладает большим мужеством, чем ты, Человек? Почему он не хмурится, не проклинает жизнь за холод и одиночество среди «эгоистов», жадных соперников и врагов, всегда готовых укусить, отобрать спрятанные в дупле запасы, а полыхает ярким пламенем безостановочного движения весь отпущенный ему срок, долгий ли, короткий ли, но всегда счастливый?..
Всё так, и тем не менее очень мне грустно сегодня, – думает Лена, обходя по большому кругу уютный квартал, где летом все дома утопают в зелени. – Очень мне грустно, и хочется вспоминать самые грустные стихи.
Земля откачнулась – тоскою плеснуло,
Огнём опалило, и в даль повлекло.
Последнее за борт упало весло,
И я очутился один на просторе
Под лаской жестокою ветра, и море
Мне тихо шепнуло: Доверься душе!
Прислушайся к ритму извечной стихии,
Пойми ее волю, и если плохие
Придут времена – мужайся! –
Как волны, в подъёмах и спусках,
Сменяются радость и горе. Искусством
Высоким является жизнь.
Храни равновесье
Над пропастью, веря
В звезду своего назначенья.
Грустное стихотворение Вадима… Да нет, оно не грустное. Оно – мужественное. И всё-таки хочется мне расстаться с Вадимом. Или в лучшем случае – оставить его в качестве доброго знакомого, не больше.
«”Какое ребячество!”... но в том-то и прелесть любви: она превращает нас в детей, дарит золотые сны, как игрушки; и разбивать эти игрушки в минуту досады доставляет немало удовольствия; особливо когда мы надеемся получить другие».
Лермонтов, Лермонтов, когда же ты успел стать мудрецом? Ведь «Вадим» написан тобою в девятнадцать-двадцать лет...
Перед сном Лена подошла к окну, чтобы попрощаться на ночь с природой. И вдруг ей ясно представилась мальчишеская фигура Вадима: он стоит у окна – у своего окна – и тоже смотрит на серебряные искры первозданно чистого, мирного ночного снега, отливающего голубизной. Лицо задумчивое, печальное. Может быть, он тоже вспоминает обо мне?.. Мальчик мой, что же нам делать? И не любить я тебя не могу, и любить не могу: мне нужен человек, с которым бы я так же совпадала в восприятии мира, как с Олегом. А с тобой я то совпадаю, то расхожусь кардинально, гневно, непримиримо.