Последняя истина
О вымыслах:
О Лермонтове, его семействе, его друзьях создано и продолжает создаваться множество вымыслов. Причины тут разные – начиная с негативных высказываний его недоброжелателей (а у гения, да еще столь юного, их всегда немало) и заканчивая поверхностными суждениями наших современников, ни на чём, кроме слухов, не основанными. Поразительно, что Лермонтов предвидел это (как и то, что «царей корона упадёт»): не раз говорил в своих стихах об очернении его имени. Один пример – из стихотворения 1837 года «Не смейся над моей пророческой тоскою…»: «…И я паду, и хитрая вражда // С улыбкой очернит мой недоцветший гений». А в «Герое нашего времени» есть и такие строки (автор говорит о Печорине): «…я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упрёков, советов, насмешек и сожалений».
Пожалуй, самый отвратительный из вымыслов о поэте – это приписанная ему «Немытая Россия». На самом деле сочинил это восьмистишие в 1873 году (то есть через 32 года после гибели Лермонтова) известный фальсификатор исторических документов Пётр Бартенев: ему удалось создать пародийный перепев пушкинского «К морю» (у Пушкина – «Прощай, свободная стихия!», у Бартенева – «Прощай, немытая Россия!»), и он так восхитился собственным «шедевром», что выдал его за редкостную находку: якобы это автограф самого Лермонтова, чудом попавший к нему в руки.
Обстоятельную статью об этом – «Курьёз с шедевром» – опубликовал в журнале «Слово» известный критик Владимир Бушин еще в 1989 году, в 10-м (октябрьском) номере журнала. Никто его выводов не опроверг, да и как опровергать, если в статье изложены факты? Тем не менее «Немытую Россию» по сию пору включают в сборники Лермонтова! Нравственная и эстетическая глухота или просто равнодушие издателей к истине?.. Сам Бартенев отличался откровенной безнравственностью: издавая журнал «Русский архив» (с 1863 года по 1902-й), он ради увеличения тиража готов был на любой подлог, лишь бы создать сенсацию.
Коротко перескажу главное из статьи Владимира Бушина.
Издатель Собрания сочинений
Лермонтова Пётр Александрович Ефремов, к которому Бартенев пришел с «копией
только что обнаруженного лермонтовского автографа», попросил показать ему этот
автограф. Что делать Бартеневу, ежели никакого автографа нет и не было?.. И
Бартенев придумал новую версию: якобы он записал текст «со слов современника»;
однако так и не смог назвать фамилию мифического современника. В результате
Ефремов отказался печатать восьмистишие даже и в разделе приписываемых Лермонтову текстов.
Однако через 16 лет, в
1889-м году, нашелся-таки доверчивый человек – Павел Александрович Висковатов –
и опубликовал «находку» Бартенева в журнале «Русская старина» как произведение
Лермонтова. И только через сто лет после этого было неопровержимо доказано
авторство Бартенева (имею в виду статью В.Бушина).
Причина того, почему
издатели по сию пору включают «Немытую Россию» в сборники произведений
Лермонтова, может быть совсем простой и удручающей: с какого-то времени стало
нормой выпускать якобы новые издания
произведений классиков и книг о них, просто воспроизводя старые издания (в том
числе и устаревшие комментарии) – со всеми их ошибками, при полном игнорировании достижений литературоведения за
прошедшие годы. То есть новым годом на титуле книги издатели только вводят
читателей в заблуждение.
Еще одна выдумка – о смерти деда Лермонтова по материнской линии, Михаила Васильевича Арсеньева. Запишу и об этом – после чтения статьи Д.А.Алексеева – достаточно обстоятельно.
Долгое время все читатели думали, что версия о самоубийстве М.В.Арсеньева имеет документальное основание, и потому, хочешь не хочешь, приходится в нее верить, хотя это нелепое самоубийство из-за любви к коварной соседке никак не вяжется с реальной биографией Михаила Васильевича Арсеньева. И только в начале XXI века авторитетный исследователь Д.А.Алексеев аргументированно доказал, что история с самоубийством придумана двумя биографами поэта: П.А.Висковатовым, который сочинил первоначальную версию, и П.К.Шугаевым, присочинившим детали к ней. См. об этом: «Вопросы биографии М.Ю.Лермонтова. Научно-публикаторский журнал», 2008, №3, с. 12–37, статья «Легенда о самоубийстве М.В.Арсеньева (Генезис мифа)».
Не было у М.В.Арсеньева ни романа с красавицей-соседкой Н.М.Мансыревой, ни охлаждения к собственной жене, Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова, урождённой Столыпиной), как не было и самоубийства, а был – апоплексический удар. Романические выдумки двух биографов Алексеев объясняет их невнимательностью к документам и склонностью к сенсациям, к ничем не подкреплённому сочинительству (это вообще характерно для публикаторов архивных материалов в XIX веке; только Висковатов, в отличие от Бартенева, сочинял «с чистой душою», а не создавал заведомый фарс от имени гения).
Становится понятно, что для Лермонтова фраза в «Герое нашего времени» об апоплексическом ударе у вполне здорового, в расцвете сил человека была не теоретическим соображением, а давним переживанием, связанным с рассказами о неожиданной для всей семьи смерти деда. Напомню годы жизни М.В.Арсеньева: 1768–1810, то есть прожил он менее 42-х лет (скончался 2-го января 1810 года). И вот грустное наблюдение Лермонтова в «Княжне Мери» (дневниковая запись Печорина от 3-го июня):
«…гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара».
Добавлю, что история «сложных» отношений Юрия Петровича Лермонтова (отца поэта) с его юной супругой Марией Михайловной – тоже выдумка очередного биографа, якобы получившего эти сведения от старожилов села Тарханы в 1930-х годах. Можно ли верить «воспоминаниям», собираемым через сто с лишним лет после события? Д.А.Алексеев на нескольких анекдотических примерах подобных «воспоминаний» доказывает, что это опять и опять домыслы, возникавшие по вине безответственных «биографов» на фоне очень скудных реальных сведений о семье поэта.
О «Демоне»:
В основе поэмы «Демон» – вполне реальная история взаимоотношений Лермонтова с Варварой Лопухиной (1815–1851). Они познакомились в ноябре 1831 года, когда Варя вместе с матерью вернулась из деревни в московский дом, расположенный на Большой Молчановке. Почти напротив их просторного дома находился уютный особнячок на Малой Молчановке, где с осени 1829 года и до своего отъезда в Петербург в конце лета 1832-го обитали Лермонтов и его бабушка, Елизавета Алексеевна Арсеньева (урождённая Столыпина). Вместе с ними какое-то время жили в этом уютном двухэтажном доме другой внук бабушки (сын ее племянницы) Аким Шан-Гирей и «воспитанник» (сын подруги юных лет) Святослав Раевский…
Итак, Лермонтов и Варенька Лопухина постоянно общались с ноября 1831 года и до конца лета 1832-го. Ко времени знакомства с нею он испытал горькое разочарование в любимой «Н.Ф.И.» – Наталии Фёдоровне Ивановой, свидетельство чему – ряд стихотворений 1830–1831 годов и послание, написанное в начале 1832 года («Я не унижусь пред тобою…»), с мысленным обращением к ней: «Знай, мы чужие с этих пор». Увлечение Варей помогло ему забыть душевные муки двух последних лет. О Варе – стихотворение «Она не гордой красотою…» (1832) с такими строками: «Однако все ее движенья, // Улыбки, речи и черты // Так полны жизни, вдохновенья, // Так полны чудной простоты…». А до этого, в 1831 году, он вспоминает о Вареньке в последней строке стихотворения «К деве небесной»: «Ты превосходней, чем она, // Но так мила не можешь быть!»
Это самая светлая любовь Лермонтова, гревшая его душу до конца жизни. И в то же время он понимал, что виноват перед нею: он, почти уже 18-летний и искушённый в «науке страсти нежной» (см. его поэму «Сашка» – о московских годах героя), своим прощальным поцелуем отравил бедную девочку, душевно сделал ее своей рабой: после общения с ним она уже никого не могла полюбить. Это ее чувства выражены в письме Веры к Печорину: «Мы расстаёмся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слёзы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин; не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! Но в твоей природе есть что-то особенное, что-то гордое и таинственное…» (и так далее). Это письмо – почти наверняка пересказ признаний Вареньки. Замуж она вышла, когда до нее дошли слухи об ухаживаниях Мишеля за мадемуазель Сушковой (а он просто спасал друга от хищницы; но разговор об этом долгий – впору писать целую книгу).
Именно Вареньке посвящает Лермонтов поэму «Демон» в 1831 году и еще раз – в 1839-м, всё помня и через семь лет после расставания. Начало посвящения 1831 года:
Прими мой дар, моя Мадонна!
С тех пор, как мне явилась ты,
Моя любовь – мне оборона
От порицаний клеветы.
И последние две строфы этого послания:
Как Демон, хдадный и суровый,
Я в мире веселился злом,
Обманы были мне не новы,
И яд был на сердце моем.
Теперь, как мрачный этот Гений,
Я близ тебя опять воскрес
Для непорочных наслаждений,
И для надежд, и для Небес.
А вот первая строфа посвящения поэмы «Демон» 1839 года:
Я кончил – и в груди невольное сомненье!
Займёт ли вновь тебя давно знакомый звук,
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
Предоставляю каждому дочитать это посвящение по сборнику стихотворений и поэм Лермонтова.
Лермонтов – это прежде всего, больше всего – «Демон».
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася – и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Сказка для детей. 1840
Самое поразительное, что воспринимал он этот могучий образ на равных, и не скрывал этого.
Как Демон мой, я зла избранник,
Как Демон, с гордою душой...
Его даже спросили как-то: «А кто прототип Вашего Демона?» Он ответил: «Я». – «Неужели Вы такой же скептик и отрицатель?» – «Я еще хуже» (по принципу: каков вопрос, таков ответ).
А ведь Демон и лирический герой стихов Лермонтова нередко сливаются; читая поверхностно, мы этого не замечаем. А если прочитать внимательно – хотя бы стихотворение «Любовь мертвеца»? Вот одна из строф:
Коснётся ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Душа моя в немом страданье
Вся задрожит;
Случится ль: шепчешь, засыпая,
Ты о другом, твои слова текут, пылая,
По мне огнём.
Перед нашими глазами промелькнула искра общности человека и Демона. Для нас это – на миг, для Лермонтова – постоянное мироощущение. Он и в самом деле Демон.
Вспомним, какое толкование давал этому термину Сократ: первое поколение людей было «ведемонами», то есть всеведущими, – «в нашем древнем языке именно такое значение было у этого слова. Поэтому прекрасно говорит и Гесиод, да и другие поэты, что достойному человеку после смерти выпадает великая доля и честь и он становится Демоном, заслужив это имя своей разумностью. Вот и я поэтому всякого человека, если он человек достойный, и при жизни и по смерти приравниваю к этим божествам и считаю, что ему правильно называться Демоном».
О «по смерти» говорить не будем – обратим внимание на слова «и при жизни».
Что же такое Демон «при жизни»?
Прежде всего это – мощный дух, высочайший интеллект, сила страстей. Сейсмическая чуткость к малейшим колебаниям атмосферы – общей (общественной) и создаваемой отдельными людьми. Абсолютная свобода воли. Недосягаемый для «среднего» сознания нравственный потенциал: способность к полному бескорыстию, душевная и материальная щедрость, умение прощать чужие (даже и весьма тяжкие) «грехи», отсутствие злопамятности, готовность в любой момент протянуть «врагу» руку дружбы и помощи... – словом, та внутренняя сила, которая позволяет человеку в любых обстоятельствах оставаться Человеком.
Если мне скажут: можно привести примеры, опровергающие такую характеристику Лермонтова, – отвечу: львёнок не сразу осознаёт свою силу – для этого нужно, чтобы другие зверята, с которыми он добродушно играет, разозлили его. Лермонтова злили неоднократно, прежде чем он осознал собственную силу и масштаб своей личности. И тогда разозлился не только на тех, кто посмел считать его слабым и заурядным, но и на самого себя – за «слёзы по ночам»... Но злился не долго и не постоянно: сильный человек – всегда и добрый.
Эту же добрую силу он хочет видеть в других людях. И прежде всего ищет в них масштабности – мыслей, чувств, желаний... А потому жить среди людей ему очень скоро становится невыносимо тяжко: именно масштабности он в них не находит. Ему приходится постоянно нагибаться к ним, чтобы понять, чем вызваны и отчего столь мизерны их чувства и мысли, и быть понятым самому.
Он устаёт от жизни среди людей и начинает мечтать о «воссоединении с Вечностью» лет с 19–20 («Вадим»), а в стихотворении 1837 года появляются уже и такие строки:
Но я без страха аду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый.
«Давно пора» – в 22 года!
Есть еще и «Пленный рыцарь» (1840) со спокойным – нет, даже торопящим время – ожиданием смерти как освобождения:
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронёю мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдёрну с лица я забрало.
Кто из нас, обычных людей, способен увидеть в смерти скромного товарища, помощника? Да еще не в 70–80 лет, а в 25, то есть по обычным земным меркам – в возрасте зелёной юности. (Если связать это с моей фантастической гипотезой о существовании сверхцивилизаций, то можно увидеть в Лермонтове человека на высшем уровне развития, естественном именно для сверхцивилизаций.)
Ему порой очень хочется чувствовать себя обыкновенным человеком, но – не получается.
В «Бэле», притворившись неопытным попутчиком Максима Максимыча, человеком вполне ординарным, незаметным, он очень скоро выдаёт себя:
« – И продолжительно ли было их счастие? – спросил я.
– ...да, они были счастливы!
– Как это скучно!»
Через несколько страниц – вновь проговаривается:
«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало...»
Друзья мои, кому из нас придет в голову радоваться подобному известию?..
Плохой человек, чёрствый и циничный?
Нет, это не «плохой человек» и даже не «герой того времени».
Это вообще не совсем человек, если иметь в виду типичного, т.е. среднего, представителя рода людского. У него гораздо более крупные и мудрые мерки человеческой жизни. Послушаем его самого:
Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает Неба звуки –
Он даром славы не берёт.
Не правда ли, «Дай счастья мне, а значит, дай покоя» для нас куда понятнее, ближе, естественней?.. А вот он отлично знает, что безмятежное счастье, длящееся годами, может вынести только обыватель. Для человека с горячим сердцем и сильным умом жизнь – это движение, борьба идей и страстей, а никак не счастье-покой в объятиях даже самой красивой, самой нежной на свете дикарки. И потому – «Как это скучно!»
Сам же он еще менее, чем любой человек, способен на длительное счастье-покой. Над ним постоянно занесён тот же грозный бич, что над Фаустом или над его собственным Демоном:
...На мгновенье
Неизъяснимое волненье
В себе почувствовал он вдруг.
На мгновенье – не более.
Он не знает длительных человеческих радостей, но не знает и низменных человеческих чувств. Например, страха. То, от чего людям становится страшно, лишь слегка горячит его кровь, развлекает, а то и просто смешит («Я тем живу, что смерть другим...»).
Он не боится погибнуть, ибо убеждён, что жизнь не заканчивается на границе человеческой смерти – у Жизни века и века впереди. И потому переход любого человека в мир иной не кажется ему трагедией.
О том, что это не поза, а истинное отношение Лермонтова к смерти, свидетельствует не только его поведение на дуэлях, но и вся его жизнь. Вот отрывок из неоконченного стихотворения 37-го года – «Не смейся над моей пророческой тоскою...», – две строки из которого мы уже припоминали ранее:
...ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений.
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый...
Пусть это стихотворение и станет для нас точкой отсчёта. К этому времени, к 22-м годам, он уже познал человеческую жизнь – полностью.
Возможно ли это? не поза ли?
Посмотрим.
К этому времени он давно и глубоко пережил, как факт собственной биографии, пугачёвское восстание, принёсшее гибель многим родственникам и друзьям Арсеньевых и Столыпиных. Пережил и восстание декабристов, снова трагически прошедшее по судьбам многих родственников и друзей. Какая же полная правда о мире уже была в его душе – от таких двух событий! О государственном устройстве, о власти и безвластии, о лучших людях страны из «высших» и «низших» слоёв общества... Как факт биографии своих предков воспринимал он и разгул инквизиции в Испании: в ранней юности был убеждён, что предки его – испанцы, даже подписывался М. Лерма. Сердцем воспринял он в ранней юности и сверхчеловеческое напряжение конфликтов в Древней Руси, в Грузии. Сердцем – потому что именно сердцем воспринимает мир художник, поэт.
Послушаем современника Лермонтова – американского писателя-мудреца, тоже воспринимавшего мир четырёхмерно, Германа Мелвилла: «За одно мгновение великие сердца подчас переживают в острой муке всю ту сумму страданий, какие у слабого человека бывают милосердно растянуты на долгую жизнь. И потому эти сердца, хоть каждый раз их боль бывает мимолётна, скапливают в себе за жизнь целые века скорби, составленные из непереносимых мгновений; ибо у благородных душ даже не имеющая измерений точка их центра обширнее, чем круги более низменных натур» («Моби Дик, или Белый кит», 1851). Мелвилл, родившийся в 1819 году, прожил не 26–27 лет, а больше 70-ти. Проживи столько же Лермонтов, какие поразительные истины узнали бы мы от него о человеческой душе! Недаром Лев Толстой говорил, что в этом случае не были бы нужны ни он сам, Толстой, ни Достоевский...
Его душа вмещала в себя весь мир и отзывалась трагическим звучанием на малейшую боль в этом мире. Страха не знало его сердце, но оно постоянно испытывало боль – такую боль, какую обычное человеческое сердце не могло бы выдержать.
Таков масштаб души этого светлого Демона.
Есть у людей и другое имя для светлого Демона – Гений. Сократ (и Платон) использовал эти два имени на равных и считал, что «все гении представляют собой нечто среднее между богами и смертными»; «их назначение – быть истолкователями и посредниками между людьми и богами»; «пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью» (Платон, «Пир»).
Оставим пятому веку до новой эры терминологию – и оценим глубокую, вечную правду о единстве Вселенной, единстве человеческого общества, через все сложности и беды ведомого своими гениями, их бессмертной мыслью.
Нельзя сказать, что гениям известна истина в последней инстанции, – многое, видимо, они постигают интуицией, сами не всегда уверенные в своей правоте. И интуиция подсказывает им, что человек не один на Земле, не один в Космосе, – если и нет Бога как высшего существа, то есть Вселенский Разум, есть Высшие Силы, не оставляющие человечество без своего внимания и заботы.
В природе и в жизни человечества свет и добро всегда побеждают тьму и злобу.
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждёт;
Он недоступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперёд...
Лермонтов говорил не только о Бore – он говорил и о нерушимых законах Космоса. Уже его современник, воспитанник той же военной школы П.А.Гвоздев, понимал иносказательность этой привычной для XIX века терминологии:
Не ты ль сказал: «Есть грозный суд!»
И этот суд – есть суд потомства.
Лермонтов не рассказал о законах Космоса, хотя знал важнейшие из них, о чём свидетельствуют многочисленные детали в его произведениях, письмах, набросках. Он, со своей щедрой душой, не успел это свое знание передать людям, как не успел и сблизиться с азиатами, глубже проникнуть в таинства азиатского миросозерцания. К концу жизни он, видимо, стал догадываться, что тайну своих больших сумрачных глаз, как и особой посадки в седле, ощущения слитности с конём, надо искать не в Испании и не в Шотландии, а гораздо ближе, – вспомним, где находятся Тарханы (Чембар, Пенза), в окружении каких народов испокон веков жили там русские; обратим внимание и на чисто азиатское звучание самого слова Тарханы. Уже в наше время нашлись документы, свидетельствующие о татарском происхождении его предка со стороны деда, М.В Арсеньева…
О пейзажах:
Я нашла ряд знаменательных совпадений между Лермонтовым и Рерихом. Добавлю еще: оба широко известны как «певцы природы», но не родных мест, а Юга: Лермонтов – Кавказа, Рерих – Индии. Между тем оба они были также и певцами России (имею в виду природу). У Лермонтова апофеоз родной природе – стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива… (1837), «1-е января» (1840), «Родина» (1841) и «Песня про царя Ивана Васильевича…» (1837, – «Над Москвой великой златоглавою, Над Кремлём московским белокаменным // Заря алая разливалася…»). Да и в ранних его произведениях постоянно присутствует, воспевается природа родного края. Назову, например, поэму «Литвинка» (1832) и повесть о пугачёвском восстании «Вадим» (того же 1832 года). Вот небольшие фрагменты из «Вадима»:
«Кто из вас бывал на берегах светлой Суры? Кто из вас смотрел в ее волны, бедные воспоминаниями, богатые собственным блеском! […] Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим, холодным волнам, подвластным одному закону природы, который для нас не годится с тех пор, как мы выдумали свои законы.
Вадим стоял под густою липой, и упоительный запах разливался вокруг его головы, и чувства, окаменевшие от напряжения души, растаяли постепенно, и, отвергнутый людьми, он был готов кинуться в объятия природы…»;
«Наконец, лес начинал редеть, сквозь забор тёмных дерев начинало проглядывать голубое небо, и вдруг открывалась круглая луговина, обведённая лесом, как волшебным очерком, блистающая светлою зеленью и пёстрыми высокими цветами, как островок среди угрюмого моря…»
Именно любовное внимание к родной природе начиная с детских лет станет основой более поздних изумительных картин – как, например, в «Родине»:
Но я люблю – за что, не знаю сам, –
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек
ее, подобные морям…
При этом Лермонтов не был ни «славянофилом» ни «западником». Его чуткое сердце и мощный интеллект отвечали радостью и болью на жизнь всей планеты; вспомним знаменитые строки из стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» (1841):
В небесах торжественно и чудно!
Спит Земля в сияньи голубом…
Это, что называется, «из позднего Лермонтова» (хотя какой там «поздний» – в 26 лет!). Но даже самое раннее его драматическое произведение – «Испанцы» (1830 года, то есть автору 15–16 лет), – посвящено не перипетиям личной жизни и не замыкается на судьбе родного края – оно о трагической судьбе евреев в Испании во времена инквизиции. Лермонтов воистину гражданин мира, в самом высоком значении этих слов.
Вспомним еще и поразительное его признание (в «Валерике», 1840) – практически о тех, с кем он вынужден был воевать, «резаться жестоко»:
Люблю я цвет их жёлтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их тёмный и лукавый взор
И их гортанный разговор…
Это о «мирных татарах», как называли мусульман Северного Кавказа, и далеко не все они были «мирными». Да и выше в этом стихотворении – признание православного христианина, достойное особого внимания, когда мы говорим о широте души и мысли:
Судьбе, как турок иль татарина,
За всё я равно благодарен…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили.
Не могу не вспомнить и дальнейшие строки из «Валерика» – взгляд сверху, где царит вселенская справедливость, на весь клубок вражды и ненависти:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?..
Закончим на этом разговор о лермонтовских пейзажах.