Издательские  дела  и  нравы

 

Лена уже часа два сидела за компьютером, стараясь не отвлекаться ни на минуту. Единственное, что всё-таки отвлекало, – пейзаж за окном: небо и несколько высоких тополей с обнажёнными ветвями. Уже нет зелени, и еще нет снега, а природа всё равно прекрасна – суровой красотой мужества. Обнажённые ветви на фоне грозно-серого неба наводят на мысль о чёрно-белой графике. Вот откуда это лаконичное и выразительное искусство: его тоже сначала создала природа!.. Прошел час – и от чёрно-белой графики остались только деревья, небо же из серого превратилось в голубое, с белым туманом расплывчатых облаков. Еще час – и чёрно-белая графика исчезла совсем, полностью уступив место акварели: стволы деревьев стали зеленоватыми, а чёрные ветви превратились в изящное светло-коричневое кружево; небо – уже без единого клочка белого тумана, чисто голубое, хочется даже сказать: небесно-голубое. Воистину, природа не знает ни секунды застоя.

Роман, одобренный рецензентом при главной редакции, был мучительно тяжелым по стилю. Слова «пишет, будто холодный в гробу лежит», наверное, вырвались у Чехова при чтении подобного опуса. К счастью, зашевелилась Мария, с которой они делили на двоих редакторский кабинет. Большинство их коллег предпочитали работать в стенах издательства через день в полном одиночестве, а они любили приходить именно вдвоём, вдвоём же и исчезая – для работы дома, для выезда на какое-нибудь издательское мероприятие, в библиотеку… К ним нередко присоединялась университетская подружка Лены Алина Туманова. Собственно, она и перетянула Лену сюда, в издательство, начав работать здесь сразу после окончания университета.

Алина редактировала, а иногда и сама переводила иностранные шедевры. Ее редакция – иностранной литературы – находилась на втором, «престижном» этаже: здесь же располагался кабинет директора. Правда, для самих редакторов было «чем выше, тем лучше» – подальше от грозных директорских очей.

Директор стал руководителем издательства не так уж давно, и поначалу главным его требованием к сотрудникам было соблюдение дисциплины. Сменив чиновничью должность в министерстве на пост директора и едва обустроившись в своем кабинете, он отдал распоряжение оповещать сотрудников о начале и конце рабочего дня с помощью звонка (типа школьного, на всё здание). Редакторы – всегда наименее управляемая часть издательских работников – смеялись: «как в коровнике, на дойку!» То ли до директора дошли слухи об этих смешках, то ли он и сам вскоре понял, что главное не дисциплина, а качество работы и срок сдачи. И звонки отменил. Стал даже автором крылатого выражения: «Да работайте вы хоть на люстре!»…

Часа два Елена и Мария провели за своими компьютерами в сосредоточенном молчании, лишь изредка обмениваясь короткими репликами. Наконец решили передохнуть. Первой подала голос Мария:

– Кофейку бы испить. Ты как?

– Я за. Но если сегодня официанткой будешь ты.

– Да пожа-алуйста... Только завари сама: хочется ведь не какого-нибудь, а фирменного.

– Молодец! Научись мужья такой вот нехитрой формуле, им всегда было бы обеспечено любовно приготовленное блюдо.

– Мужья... У кого мужья, а у кого всего один, да и тот не умеет гвоздя забить! Пусть хоть готовит иногда. (Кто чему завидует! Мария завидовала бурлившим вокруг нее разводам, романам, любовным перипетиям.) Работа, да ребёнок, да магазины, да дорога туда-обратно – вот и вся моя жизнь.

– Ты мне зубы не заговаривай. Раз пьём кофе, иди за водой.

– А ты будешь осуществлять общий контроль и госприёмку? – с безграничной язвительностью спрашивает Маша.

...Наконец кофе готов, и начинается их любимая часть дня на работе: получасовая болтовня в креслах у журнального столика, превращённого на это время в кофейный. Лене нравится даже не слушать «детский лепет» коллеги, а смотреть на нее – миниатюрную, грациозную, с яркими-яркими, излучающими почти физически ощутимый свет вишнёво-чёрными глазами. Из всей редакции столь же безоговорочно нравится Лене, пожалуй, еще только один человек – Пётр Васильевич, заведующий. Немолодой, но стройный, подтянутый, всегда элегантно одетый, просто картинка! При этом влюблённости в зава Лена не испытывает: «герой не ее романа». Это мягкий, деликатный, заботливый человек, ей же нужен непременно «Печорин». Зав на нее не в обиде: в него и без того влюблены три из пяти женщин редакции.

Сегодня Мария решилась наконец задать давно интересующий ее вопрос:

– Лен, а почему ты развелась с Олегом? Ведь сколько ты упоминаешь о нем – всегда даже с восхищением, не то что без ненависти или осуждения.

– ...Если вдуматься, я его все еще люблю. Даже несмотря на то, что влюблена сейчас в другого. Но эта влюблённость – как лёгкий бриз на море: затрагивает только поверхность воды. А в глубине – своя жизнь, почти тёмная, но куда стабильнее верхней. И там по-прежнему любовь к Олегу.

– А почему... ну, он, что ли, ушёл? Или как? Раз ты его любишь?

– У-у, это така-ая длинная история, что лучше и не начинать. Вот выберешься ко мне в гости, расскажу. За бутылкой.

– Представляю! – прыснула Маша. – Две стареющие дамы пьют и рассказывают друг другу о своей разнесчастной жизни.

Обе расхохотались.

– Над чем смеётесь? Над собой? – явился из соседней комнаты заинтригованный бурным весельем коллега, Фёдор Фёдорович.

– Вот! – окончательно закатилась смехом Мария. – Нас уже и за людей не считают. За неодушевлённые предметы какие-то: «над чем? – над собой»!

– Фёдор Фёдорович, кофейку не хотите? – предлагает Лена.

Все сотрудники редакции отчаянно молоды, и обращение по имени-отчеству и на «Вы» для них, в сущности, игра.

– Нет, спасибо. А вот вашего прекрасного изюма с удовольствием попробую.

– Федя, здесь немытый! – в ужасе вопит Лена, тотчас забыв об отчестве.

Фёдор испуганно отпрянул, не сразу поняв смысл Лениного крика, но реагируя на ее тон.

– Ну, а где мытый?.. Ага, спасибо… Но изюмом сыт не будешь. Вы обедать меня не возьмёте? В большой комнате опять решили «худеть» – ограничиться тортом вместо обеда. Но вы-то, надеюсь, не поддадитесь на эту провокацию?

– Ни за что. Мы за молочный суп и куриные котлеты с гарниром из картошки. То есть за фирменные блюда нашей столовой.

– Вот и отлично. Жду вашего сигнала.

Фёдор выходит, предварительно уступив дорогу Ольге, секретарю и распорядителю редакции.

– Здравствуйте, кого утром не видела, – ворчливо произносит та.

– Нас обеих не видела, – улыбается Лена: она «принимает» эту маленькую труженицу и ворчунью, вопреки сдержанному или даже недоброжелательному отношению к ней многих в редакции. – Обе мы сегодня не с утра.

– Подробности меня не интересуют, – с веселыми искрами в глазах, но всё так же ворчливо продолжает деловой ребенок (ей лет 18, но она принципиально отвергает косметику и потому выглядит на фоне издательских дам и барышень лет на 15). – Елену Александровну – к директору. А после директора зав, естественно, приглашает к себе.

– Сколько внимания сразу! А мы-то думали, что про нас все забыли. Изюму хочешь?

– Я его с самого рождения не ем, – презрительно фыркает Ольга, а затем напоминает о недавнем распоряжении директора: – Вовсе про вас не забыли, просто после утреннего обхода и до обеда велено никого не беспокоить: не отвлекать от работы. – Ольга выходит, даже подчеркнуто выпрямленной спинкой демонстрируя полнейшую независимость.

– Меня всё-таки удивляет, – произносит молчавшая в ее присутствии Маша: – почему ты никогда не пресекаешь ее хамство?

– А было хамство? Искренне говорю, не заметила.

– Да она же с ходу нагрубила нам дважды!

– Да?.. Ну и пусть. Ответить на грубость грубостью начальнику – это я еще понимаю, а девчонке, страдающей от собственной эмоциональной неустойчивости? Недостойно, по-моему.

– Как хочешь, я твою позицию не разделяю, – резюмирует редкое между ними разногласие Мария. – Я считаю, ей надо почаще делать выговоры, только тогда она научится уважать людей.

– Маришка, оставь ты этот тон чиновника-бюрократа! Знала бы, как он тебе не идет! Уж если хочешь бороться за уважение друг к другу – улыбка, насмешка куда лучше выговора.

Приглаживая перед круглым настенным зеркалом гриву светлых вьющихся (точнее, завитых) волос и подкрашивая губы – мало ли кого можно встретить по дороге или даже в кабинете директора – Лена вгляделась в собственное отражение: зелёные глаза сияют радостью жизни, будто и не сидит она почти каждые полночи за своей книгой о Лермонтове.

А интересное существо наш директор, – думает она, идя бесконечно длинным издательским коридором. – Заблудился на полдороге между простонародьем и интеллигенцией. Кепка уже не подходит, а на шляпу еще не хватает решимости. Попал в ту самую прослойку, которая зовётся мещанством и вызывает насмешки с обеих сторон. Кто-то умный однажды заметил, что аристократ и человек «из простонародья» гораздо легче находят общий язык, чем тот и другой – с мещанином. Народ всегда уважал знания и культуру – уважал человека труда и знал, что без труда к культуре не придешь. Мещанин, из века в век уважавший не труд, а собственность, интеллигенцию всегда люто ненавидел. Человека, способного, например, естественно склонить на миг голову и спокойно сказать «благодарю Вас» – без лакейской улыбки и сгибания спины, – директор тут же решает уволить. И делает это, рано или поздно. Как бес, прыгает он наверху огромного маховика – издательства – с риском ободрать себе лапы. Прыгает, визжит и матерится, убеждённый, что именно эта его «деятельность» приводит маховик в движение…

Впрочем, не надо так мрачно, – останавливает себя Лена. – Чему тебя в университете учили наставники, опираясь на философию древних восточных мудрецов? Учили они терпимости, улыбке, сочувствию, умению понимать другого, как самого себя. А главное – прощать другого, как самого себя. Не забывай!..

 

Директор сидел посреди своего огромного кабинета за огромным столом. Массивный золотой перстень – на левой руке, массивное обручальное кольцо – на правой; перед ним – огромная подкова с какой-то нравоучительной надписью. Среди всех этих атрибутов обывательского благополучия и величия сам он выглядел особенно маленьким, тщедушным. Нахохлившийся (даже злым не назовёшь – именно нахохлившийся, как воробей), с водянистыми глазками, которые он иногда тщетно пытается заставить «полыхать гневом».

– Я вас очень уважаю, Елена Александровна, но думаю, на такую тему, как биография Лермонтова, можно найти и более солидного автора, чем вы. Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Ну вот. Какой может быть издательский договор с вами: вы же еще сущий ребёнок!

– Ах вам дали догово-ор на подпись... Понятно.

– Вот и хорошо, что понятно. Договор я не подпишу, и вы на меня не обижайтесь: рано, голубчик, рано. Наберитесь опыта, знаний.

– Не понимаю, почему Пётр Васильевич не получил вашего одобрения, прежде чем…

– Да получил он мое одобрение, получил! А потом я посоветовался с умными людьми, и они просто руками развели: ну кто такая Арсеньева? Не знают они публикаций Арсеньевой о Лермонтове!

– Вот и узнали бы.

– Нет, голубчик, ты меня не хочешь понять. – Голос директора обрёл интонацию доброго дедушки. – Надо заслужить право на книгу о таком поэте. Иметь сначала несколько других публикаций, попроще, менее ответственных.

– «Попроще» у меня уже есть. В газетах, в журналах.

– Ну хорошо, скинь мне их на компьютер. Я должен сам их посмотреть, раз уж ты хочешь писать книгу о Лермонтове.

– Уже не хочу. – Лена встала. – Хотела бы, если бы этот разговор состоялся в самом начале моей работы над книгой, а не сейчас, когда она уже вся у меня в голове… и в черновиках. Я могу идти?

– Иди. А когда именно говорить с сотрудником о работе, фактически отвлекающей его от основных обязанностей, – это уж мое дело.

 

Ладно, книгу о Лермонтове напишем для другого издательства, – решила Лена, выйдя из кабинета. – И всё-таки спасибо заву, что втянул меня в это: теперь уж, раз начала, всё равно закончу… Собственно, мне обижаться не на что: действительно, молода еще. Но неподписание договора, когда автор уже втянулся в работу, – это любимый приём директора в борьбе с талантливыми людьми, вот в чем беда.

И никуда он не звонил, просто тянул время, – продолжала она ворчать про себя. – Руководитель издательства! Магазином автомобильных шин вам бы руководить, самое ваше место... Ай-яй-яй, ты опять! А еще тай-ци занимаешься! Всё. Я отношусь к нему лояльно, даже если он меня ненавидит. У него было слишком тяжелое детство, и он заболел ненавистью к людям. Как всякий больной, он нуждается в сочувствии, – провела она короткий аутотренинг по системе даосов.

Лена уже знала, что разные мелкие и крупные неприятности, периодически портящие ей жизнь в издательстве, как правило, исходят из директорского кабинета. И это было ей понятно: директор невзлюбил ее вскоре после ее прихода в издательство – за высказывания невзирая на лица и в редакции, и с общеиздательской трибуны. Ее, по первой специальности социолога-психолога, интересовал не сам по себе вред от этой нелюбви (тем более в ожидании первого своего космического путешествия), а способы запуска механизма негативного воздействия на людей. Раскрывая эти способы, Лена бессознательно включала свои открытия в размышления о Лермонтове и о первом всероссийском бюрократе – Николае.

Вполне возможно, – думала она, – что примерно так же пришел к догадке об организации нелепых «случайностей» вокруг него Лермонтов: то из-за сущего пустяка он попадает на целых двадцать суток под арест, то его начинает вдруг люто ненавидеть бывший «опекун» Бенкендорф, то взвихривается вокруг него клубок злобных сплетен, провоцирующих очередную дуэль, то ему отказывают не только в золотой сабле «За храбрость», но и вообще в какой-либо награде, то, наконец, с необычайной поспешностью высылают из Петербурга... Видимо, он пытался разгадать, как создается эта цепь «случайностей». Ведь сам он – в отличие от плохо знавших его современников (авторов большинства воспоминаний) и тем более в отличие от совсем не знающих его потомков – прекрасно знал, что у него вовсе не тяжелый характер, что он любит друзей и умеет дружить, как умеет и шутить, веселиться, не сердясь по пустякам; он не раз даже получал лестную характеристику: «душа общества» (смотри, например,  воспоминания Евдокии Ростопчиной или Николая Лорера). И тем не менее он то и дело оказывается с кем-нибудь в конфликте! Возможно, однажды серебряная молния озарила его напряжённо работающий мозг и как бы сам собой возник ответ: царь!.. Тот ответ, который и до сих пор оспаривается его недоброжелателями; их больше интересует другое: действительно ли Лермонтов прочитал какие-то письма сестёр Мартынова и не в этом ли истинная причина дуэли? Между тем тут и размышлять не над чем – ответ дал сам Мартынов в письме к отцу, написанном по свежим следам событий, 5-го октября 1837 года: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил; но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собой разумеется, отдал мне свои». Для Мартынова в то время расплата с ним Лермонтова своими деньгами за чужое воровство столь же «само собой разумелась», как и невозможность чтения Лермонтовым чьих-то семейных писем. Это после дуэли Мартынов начал всячески оправдываться и напускать туману вокруг истории, которая и произошла-то за четыре года до убийства им Лермонтова.

Если все неприятности, устроенные мне директором, навели меня хотя бы на часть истины о Лермонтове, то директора я могу только благодарить, – решила Лена. – Человек живет ради формирования души, познания истины, и когда отдельные кусочки истины складываются в гармоничную мозаику, естественно входящую в картину жизни Вселенной, когда эта мозаика постоянно расширяется, пополняется, не теряя гармонии, – он счастлив, какие бы мелкие житейские беды ни подстерегали его на каждом шагу… Мысль о формировании души как о смысле и цели жизни принадлежит не мне, а Цветаевой; это ее слова навсегда запомнились мне: «Господи, душа сбылась – умысел твой самый тайный». Согласна. Но, размышляя дальше, я пришла к другому выводу – о гармонизации окружающего мира как смысле и цели человеческой жизни.

Человечество создано Высшим Вселенским разумом (Богом) ради борьбы с хаосом. На это направлены, сознательно или бессознательно, усилия деятелей науки и искусства, политиков, военных… да просто каждого человека. Вот почему «так больно и так трудно» тем, кто осознаёт предназначение человека на Земле, но лишён возможности участвовать в гармонизации мира, – так называемым «лишним людям». Они ли «лишние», или правители, делающие их таковыми?..

Но идем вглубь проблемы: люди созданы Высшим Вселенским разумом, а прежде была проведена масса экспериментов ради нахождения тела, хорошо приспособленного для существования в земных условиях мозга – главного, ради чего и созданы разумные существа. Эксперименты в подводном мире успешно завершились созданием мозга и тела дельфина. Параллельно проводились эксперименты с обитателями суши – поначалу с земноводными, затем с динозаврами. Это не значит, что человек может вспомнить себя, каким он был в те далекие времена, – это значит, что мозг его может вспомнить то время, когда он был в теле динозавра.

Никакого перехода из одного вида в другой не бывает, каждый вид – продукт очередного эксперимента Высшего разума (Высших сил) на этой планете. Изменяются, развиваются, совершенствуются (а порой и деградируют) естественным путём только способности того или иного вида, в зависимости от условий жизни. Не было «общего предка» у человека ни с динозавром, ни с обезьяной. Невозможно, чтобы динозавр постепенно превратился в человека, но вполне возможно, что будущий человеческий мозг начал свое развитие в теле динозавра.

Наш мозг – это особой формы «компьютерный диск», на который записываются сведения о проживании всех этапов нашей жизни, начиная с самых первых экспериментов с размещением мозга. Один из космонавтов (если не ошибаюсь, Сергей Кричевский) рассказывал, как однажды, находясь в космическом корабле, видел себя динозавром, даже был им – вплоть до ощущения своих лап, шагающих по земле, своего рыка и прочее. Что это? – видение, посланное «мыслящим океаном», как в романе Станислава Лемма «Солярис»? Нет! Это – разбуженная память о прошлом, о предках человечества.

Не надо вглядываться в зеркало, отражающее человеческие глаза, ни в Рождественскую ночь, ни в какое-либо другое, тем более ночное время. Активизируя тем самым глубины мозга, можно увидеть в зеркале и динозавра, и всяческие страшные события, происходившие по ходу развития эксперимента по созданию человека. Эволюция несомненно была, но только не путем стихийного отбора и перерождения одного вида в другой, а путём сознательных экспериментов Высшего разума. Эволюционировал мозг, а не очередной его носитель. Переходил от одного вида животных к другому виду мозг, а не тело одного животного становилось телом другого…

Подобные размышления иногда буквально захлёстывали Лену по ночам, когда она начинала засыпать – и вдруг «озарение», может быть, даже глупое, но приходилось записывать, а глупое оно или очень даже важное, разбираться утром.

В последние месяцы, мысленно создавая книгу о Лермонтове, Лена чаще всего размышляла о проблемах, связанных с его эпохой. Издательство представлялось ей миниатюрной копией николаевской империи. Она находила явные черты сходства между директором и всевластными самодурами эпохи Лермонтова: узнавала повадки своего директора в эпизоде посещения Николаем Первым университетского пансиона в марте 1830 года; в чванливых, грубых выговорах Бенкендорфа Дельвигу (последний такой выговор состоялся в декабре 1830-го, после чего Дельвиг скончался: у него было больное сердце)… Как и они, директор наводил только внешний порядок, губя при этом всё лучшее, талантливое, трудоспособное, более всего нужное государству.

Среди прочего она вспомнила о хамелеоновской многоликости директора – таким же хамелеоном был Николай Первый, «лучший друг» каждого из допрашиваемых им декабристов, которых он затем отправлял на виселицу, на каторгу, в рудники. С русскими директор притворялся антисемитом, с евреями – русофобом, татарам объяснял, что «наши татары – это не те татары, которые смерчем прошли по Руси»…

Особенно «умиляла» Лену защита татар от русских: нет, пожалуй, ни одного русского, в котором не текла бы и татарская кровь, да и шире – кровь азиатская. Россия столько же Азия, сколько Европа, и не надо нам «притворяться Европой». Еще не известно, какая цивилизация выше, а тем более – устойчивей к мировым катаклизмам. Лермонтов писал об азиатах как о родных людях:

 

Люблю я цвет их жёлтых лиц,

Подобный цвету ноговиц,

Их шапки, рукава худые,

Их тёмный и лукавый взор

И их гортанный разговор…

 

И говорил Краевскому: «Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны... На Востоке тайник богатых откровений»...

Коллеги Лены по редакции пришли к выводу, что современное увлечение поисками своих корней, восстановлением вековых национальных традиций объясняется и тем, что в нашем многонациональном государстве, особенно в крупных городах, почти не осталось «чистых» представителей той или иной нации, и каждому хочется понять, от каких ветвей генеалогического древа всего человечества произошел вот он – с таким складом ума, таким характером, такими глазами…

Иногда издательские разговоры о «корнях» приобретали юмористический характер (основными ораторами не улавливаемый):

– Я вообще-то итальянка, по прабабушке.

– А я из рода Романовых. Да-да, не смейтесь. На определённом витке нашей сложной истории предки сменили фамилию.

На каком-то витке подобных разговоров непременно вступал юморист:

– А мои предки – князья Голицыны. Фамилию Синюшкин «взял с потолка» мой прадед, скрывавший свою родословную. Как вам такая версия?

– Ты разве Синюшкин?

– Да нет, это я высказался от его имени, наслушавшись ваших историй.

Все «аристократы» при таком обороте дела негодовали…

 

Сегодня день с утра не заладился – видно, так и дальше пойдёт. Не надо было уезжать из дому. Работать дома можно куда плодотворнее, чем в самом издательстве. И Лена направилась к любимому заву: «Отпрошусь домой! Заодно расскажу о беседе с директором».

Пётр Васильевич удивился такому обороту дела: ему директор не говорил ни слова ни о молодости, ни о недостатке опыта у автора будущей книги о Лермонтове.

– Погодите, не расслабляйтесь, я поговорю с ним сам. Книга-то нужна. О Лермонтове мы давным-давно ничего не выпускали.

– Нет уж, нет уж! Не надо портить свои отношения с директором из-за меня. Писать я буду, а договора не надо.

– «А Васька слушает да ест», – ответил зав. – Так мы оба и поступим: вы пишите, а я буду заниматься договором... Свободны, Елена Александровна.

Это означало: «Мне некогда. Освобождайте кабинет».

На его «свободны» никто не обижался: в издательстве всегда и всем некогда, а больше всех – заведующим редакциями. Главным образом из-за авторов, обожающих беседовать с завами, не регламентируя себя в затратах их времени.

Мария строчила что-то, низко склонившись над бумагой. Лена аккуратно уложила в сумку часть распечатки очередной рукописи и, потрепав подругу по затылку, направилась к дверям.

– Уходишь? – обернулась Маша. – Так и не рассказав, из-за чего ты развелась с Олегом!

– Вот заботу себе придумала!

– А давай я к тебе вечером приеду?

– «Выйдя из тюрьмы, они еще часа два стояли у ворот: никак не могли наговориться». Старый анекдот.

– Не хочешь, что ли?

– Хочу, Машка! Честно. Что тебе приготовить?

– а) Блины со сметаной. б) Тёртую морковь с изюмом, сливками и лимоном. То есть опять-таки твои фирменные блюда.

– Принято, – ответила Лена формулой, привычной для нее по Школе космонавтики. Еще там были привычны слова: включился, выключился (или переключился, отключился), есть! Приятные слуху деловые слова. Поэтому ей нравилось и лаконичное «Свободны!» зава – ее временного, теперь уже всего лишь на полгода, начальника.

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ